В 1947 году в Англию приехал из Канады Николай Кудряшов, большой друг и бывший коллега Евгения Искольдова. Он был совладельцем вроде бы процветавшего предприятия под названием "Америкэн Канадиэн Артистс, Инк.". Американским филиалом этого предприятия руководил Мишель Кашук, тоже друг Жени и известный некогда антрепренер, работавший с Шаляпиным.

Кудряшов услышал мое пение и пришел в восторг. Он увидел во мне восходящую звезду и заявил, что я должна унаследовать мантию покойной Грейс Мур. Он решил на следующий год организовать два моих концерта в Торонто и Монреале с Рочестерским филармоническим оркестром под управлением Эриха Лайнсдорфа.

До этого должен был состояться сольный концерт в Карнеги-Холле, а затем, в случае успеха, - гастроли по Штатам. Выступление в Карнеги-Холле было необходимо любому солисту, желавшему заключить какие-либо контракты в Америке, и мы могли получить возможность такого выступления только при одном условии: если мы оплатим половину стоимости аренды зала. Или так, или никак.

Теперь нам с Женей нужно было срочно найти достаточно денег, чтобы сделать эту мечту реальностью. Он поехал в Скандинавию, чтобы возобновить старые контракты, и вернулся с великолепным контрактом для меня: выступать в эстрадной программе в знаменитом стокгольмском Чайна-Театре, а также в Готенбурге, Осло и Тиволи-Гарденз в Копенгагене. Это был большой успех и немалые деньги. Это была моя первая поездка за границу, если не считать визита в Ирландию, и я была на седьмом небе - путешествие в Стокгольм все время снилось мне в волшебных снах. По приезде я испытала потрясающее чувство deja vu, которое и вправду напоминало материализацию грез. Яркий свет, синее море и потрясающие цвета черепичных крыш были не просто ослепительно прекрасны, но и как будто знакомы.
В Чайна-Театре я солировала в одной программе со Стефаном Граппелли и Джанго Рейнхардтом (а в предыдущем месяце там выступал Морис Шевалье). Помню, с каким восторгом я увидела огромные афиши с моей фотографией, которыми были оклеены стены во множестве городских публичных туалетов, напоминавших металлический садовые беседки, окрашенные в зеленый цвет. Вот это настоящая слава!
В Стокгольме нас ни с того ни с сего неожиданно посетил Мишель Кашук. При первом же взгляде на него я съежилась от страха. Он был коротенький и толстый, с очень мясистым лицом, масляными манерами, и фантастически тщеславный. Он был еще и бабником, обещавшим золотые горы каждой юной начинающей артистке, которая попадалась ему на глаза - я однажды видела, как он набросился на очень привлекательную молодую балерину, которую, видимо, привлекла его репутация и загипнотизировали его сладкие интонации. Сразу же стало ясно, что у нас с ним взаимопонимания не получится. Он ожидал от меня все того же низкопоклонства и не скрывал своего возмущения моим безразличием к его "чарам" и тем, что у Жени была прерогатива на меня и мой талант. Он не счел нужным ни слушать мое пение на дому, ни посещать мои выступления, и очень скоро принялся всеми доступными ему способами подтачивать мою уверенность в себе.
Скоро стала ясна причина его неожиданного появления: он почуял запах прибыли и решил, что просто обязан урвать себе кусок, хоть так, хоть этак. У меня за спиной он договорился с Женей, что тот заранее передаст ему нашу долю в оплате аренды Карнеги-Холла, и поклялся жизнью своей матери, что вернет ее в целости и сохранности, когда мы приедем в Нью-Йорк. Женя, дурачок, согласился, и Кашук вскоре уехал - существенно более состоятельным человеком, чем по приезде.
Перед поездкой из Швеции в Данию очень известный и престижный концертный агент Дитрихсон попросил меня передать маленькую посылочку каким-то его друзьям. Он сказал, что был бы необыкновенно благодарен, если я смогу ему в этом помочь, и я сразу же согласилась, поскольку мне хотелось установить с ним хорошие отношения. В Копенгагене меня встретили его друзья, и только там я обнаружила, что в посылке были несколько очень ценных бриллиантов. Я с ужасом поняла, что, сама того не зная, приняла участие в контрабандной торговле и подвергалась большой опасности; а наградой за это мне стало всего лишь небрежное "спасибо".

Когда скандинавские контракты закончились, мы вернулись в Лондон, чтобы подготовиться к отплытию в Нью-Йорк - дата моего концерта в Карнеги-Холле была уже назначена. Мы заказали проезд на "Куин Мэри", прибыли в Портсмут и обнаружили, что там идет большая забастовка. Нам пришлось задержаться на три-четыре дня, и, когда мы наконец отплыли, погода была ужасной. Большинство пассажиров спасовало перед стихиями, а уж когда после военной голодовки они вдруг обнаружили, что их два раза в день кормят буквально до отвала, они и вовсе сдались и остаток путешествия безвылазно провели в своих каютах. Мы с Женей были более воздержанными, так что мы остались на ногах! Мы завязали шапочное знакомство с одной очень приятной парой; я упоминаю их здесь, потому что в последующих событиях они сыграли большую роль.
Примерно в миле от Нью-Йоркской гавани я с ужасом увидела, как в море выбрасывают ящики с продуктами, в том числе копченого лосося и большие куски мяса. Так полагалось по санитарным нормам, но после военных лишений это казалось почти святотатством.
Когда мы прибыли в город, я обнаружила, что в отеле меня ожидает первое потрясение в облике письма от Эриха Лайнсдорфа, который велел мне на следующий день явиться к нему домой на Форест Хиллз. Я сразу же поняла, что он хотел услышать мое пение, прежде чем принимать на себя обязательство дирижировать оркестром, который будет мне аккомпанировать. А я во время поездки почти две недели не практиковалась, так что это был огромный риск. Однако протестовать было бессмысленно, и я отправилась в путь с надеждой и молитвой. Я должна была петь "Ernani involami" из "Эрнани", "Depuis le jour" из "Луизы" и сцену с письмом Татьяны из "Евгения Онегина" - целый концерт - но, к счастью, мой голос меня не подвел, и Лайнсдорф вроде бы был в восторге.
Вскоре явился Кашук с ужасной новостью: концерта в Карнеги-Холле не будет. Он растратил и нашу половину оплаты аренды, и вторую половину, которую должны были уплатить они с Кудряшовым. Опять разбитые мечты... опять мое разбитое сердце. Незадолго до того Кудряшов привез в Канаду большую балетную труппу из Европы - впервые после войны. Увы, дела пошли плохо, и он потерял весь свой капитал. Он был разорен. И здесь я должна отметить, что он был исключением из правила: достойным, честным, предприимчивым человеком, настоящим джентльменом, который был бессилен предотвратить это несчастье, но который все же чувствовал себя очень виноватым передо мной.
Женя предпринял отчаянную попытку найти контракт для меня и некогда известного пианиста Малкзужинского, но не вышло. Наше положение становилось очень шатким. Кашук все еще демонстрировал враждебность ко мне, намекая, что это я как-то виновата в сложившейся ситуации, потому что я совершенно бесталанна. У меня началась бессонница, и много недель я была как зомби, молясь хотя бы о нескольких минутах настоящего сна. Но благодаря удивительной способности человеческого организма приспосабливаться к любым условиям я почти привыкла к бессоннице. Но все мои амбиции испарились, у меня не было ни денег, ни друзей, и я хотела только одного: чтобы мои дни подошли к концу.
Одна в Нью-Йорке, в безликой комнате на двадцать первом этаже довольно скромного манхэттенского отеля, я бы выпрыгнула из окна, если бы не струсила. Меня остановил только узкий карниз. Отсутствие денег - единственное, что может меня уничтожить, а Нью-Йорк - определенно не место для финансовых проблем!
В конце концов, Лайнсдорф велел мне отправляться в Рочестер, чтобы отработать арии с его ассистентом. Я опять была в панике, но опять, каким-то чудом, мой голос мне ответил. Я ясно помню, как я изумилась, когда услышала, как молодой аккомпаниатор сказал: "Вы - потрясающий музыкант". На мгновение я опять почувствовала себя живой и в своем уме, но это скоро прошло.
Через три недели, все еще страдая от полного отсутствия сна, я прибыла в Торонто - выступать с Лайнсдорфом и Рочестерским Филармоническим. Концерт проходил в Мэпл-Лиф Гарденс, который вмещал семнадцать тысяч зрителей. Мне нужно было пять минут, чтобы пройти на концертную сцену или уйти с нее, но после того, как я несколько раз это сделала под громоподобные аплодисменты, я опять почувствовала радость жизни и творчества. Монреальский концерт тоже имел большой успех, и моя жизнь начала входить в более-менее нормальное русло.
В Торонто я завязала несколько полезных знакомств, и ко мне даже обратился агент и предложил контракт на участие в важной радиопередаче, которую спонсировала Борденз Милк Компани. Передача должна была записываться через шесть месяцев. Мне опять казалось, что я могу продавать себя, когда у меня есть мужество. Но потом мы вернулись в Нью-Йорк, и вскоре произошел еще один крупный финансовый кризис. Я опять впала в свою привычную депрессию, потому что со стороны Жени прорыва не было. Тогда мы в отчаянии начали спрашивать у всех подряд, что же нам делать, и нам намекнули, что следует вернуться в Лондон, пока не произошло настоящего несчастья.
В последнем акте отчаяния я как-то ухитрилась собрать остатки мужества и обратилась к известному музыкальному продюсеру Шуберту. Он послушал меня, пришел в восторг и предложил, чтобы я подождала, пока не представится подходящая возможность. Я также пришла на прослушивание в Сент-Луис Лайт Опера Компани, чей руководитель, Эдвин МакАртур, много лет был аккомпаниатором Кирстен Флагстад. Ему я тоже очень понравилась, и он заметил, что мой голос очень похож на голос Флагстад. Он тоже предложил мне контракт, который должен был начаться через шесть месяцев. По причинам, лучше всего известным ему самому, оба эти прослушивания посетил Кашук. Потом он возмущенно спросил у меня, почему я не сказала ему, какая я талантливая! Ирония была невообразимая.
К этому времени у нас вообще не осталось денег - неудивительно, потому что мы долгое время жили в гостиницах. У Жени как раз оставалось на обратный билет для меня, опять на "Куин Мэри", и, поскольку я знала, что мы с ним не сможем жить в Нью-Йорке вдвоем, пока не созреют мои контракты, мне оставалось только вернуться в Лондон. Пятьдесят лет спустя я все еще спрашиваю себя, почему и как я попала в такое затруднительное положение, и не могу найти логической причины. Я просто оказалась в ловушке.
Потрясение от крушения мечты; уничтожающая сила сила такого города, как Нью-Йорк; полная неудача человека, которому я доверилась; все это, плюс холодный страх оказаться без цента в кармане, меня сломало. Мой голос выдерживал все испытания, но этого было недостаточно. Мне следовало бы давно уйти от Жени, но меня удерживали надежда, верность, жалость и благодарность. К тому же подсознательно я не могла согласиться стать для него обязательством - это было против всех моих принципов.
Так что я села на "Куин Мэри" и вернулась в Лондон, с десятью фунтами в кармане и без крыши над головой. Я поселилась в маленьком отеле "ночлег и завтрак" в Кенсингтоне и приготовилась к новой жизни, какой бы неприятной она ни была. Женя остался без денег и надежды и предпринял неудачную попытку самоубийства. Вскоре после этого он лицом к лицу столкнулся в фойе своего маленького отеля с той парой, с который мы встретились на "Куин Мэри", когда плыли в Нью-Йорк. Они обрадовались встрече и пригласили его на обед.
Во время обеда он излил им свои горести и рассказал о надеждах на будущее. И если вы не верите в чудеса, теперь самое время передумать. Потому что эти супруги выслушали историю Жени, спросили, что он планировал, когда случилось несчастье, и узнали, что он хотел поставить мюзикл для Киры Вэйн. Они спросили, сколько ему нужно денег на мюзикл, он назвал цифру, и они вручили ему эту сумму. Я сама с трудом верю собственным словам, но это правда.
Через несколько дней я получила по почте сумму денег, достаточную, чтобы прожить до возвращения в Нью-Йорк, и обещание, что потом последует еще. К этому времени, к сожалению, я уже отказалась от двух контрактов, которые заключила в Америке. Но Женя решил отправиться в Голливуд и попытать удачу в поисках композитора и либреттиста, которые написали бы мюзикл, идею которого он лелеял с тех пор, как впервые услышал о ней в России. Мюзикл должен был называться "Амарак", и я должна была играть в нем главную роль. Он действительно нашел композитора, Филипа Кадмана, и либреттиста. Оба были мастерами своего дела, но денег на оплату их труда требовалось немало, и Женя делал все, чтобы потратить их все.
Он прислал мне билет на самолет в Голливуд. Я прибыла, растерянная и озадаченная - Женя был - весь оптимизм, и это было очень заразно. Пока строились планы на "Амарак", он мог попытаться найти для меня контракт - и, возможно, очень прибыльный. Но он снова поставил меня "на лед". Я несколько дней провела в отеле высшего класса, а потом сняла маленькую квартирку на Закатном Бульваре. К этому времени Женя завел довольно много богатых знакомых, и нам казалось, что теперь-то уж все получится.
Очень скоро после этого Женя решил поехать в Нью-Йорк для дальнейших переговоров и не взял меня с собой. Я опять растерялась. Мысль о том, чтобы самой искать контракты в Голливуде, была свыше моего разумения - у города была пугающая репутация, а я не была готова в одиночку сражаться с установившейся системой. Кроме этого, меня не покидало ощущение, что - цитируя любимую русскую поговорку Жени - "один раз и незаряженное ружье стреляет". А у меня определенно была склонность добиваться победы, если... Но, потеряв по меньшей мере три месяца в Голливуде, я решила, что благословенное растительное существование dolce far niente в самом знаменитом городе мира ради быстрого обретения мировой славы (и миллионов) мне надоело, и уехала в Нью-Йорк к Жене.
Там тоже было неплохо. Женя счастливо жил на деньги, предназначенные на мюзикл. Музыка и либретто уже были готовы и могли бы иметь большой успех - опять, если... На этот раз Женя приобрел немалый круг друзей, так что жизнь в Нью-Йорке показалась мне гораздо интереснее, чем в прошлый раз. Я могла ходить в театры, посещать оперу и художественные галереи, а также оценить все это по достоинству, позабыв о депрессии. И, конечно, у меня было ощущение, что на этот раз Женя знает, что делает, что он нашел правильный курс к золотой морковке, что болталась у нас перед носом.
Выступая однажды на вечеринке в Нью-Йорке, я встретила Керенского - главу российской Думы и Временного послереволюционного правительства, правившего до революции. Он придерживался умеренной политики, считал, что необходимо было вырвать автократическую власть у царя (Rex est lex), а не убивать или изгонять его. Я благоговела перед человеком, который некогда играл такую важную роль в жуткой борьбе за власть в моей родной стране, и уж совсем обомлела, когда он сказал, что мой подход к вокалу напоминает ему Шаляпина. Через несколько недель Женя решил вернуться в Лондон и развивать там результаты его пребывания в Нью-Йорке. Я нашла квартиру на Сеймур-Стрит и восстановила все свои старые контакты. Скоро я опять выступала на радио и давала концерты, а также получила контракт на "Невидимый град Китеж" Римского-Корсакова в барселонском Лисео. В это время Женя делал все, что мог, чтобы поставить мюзикл. У него были большие надежды, но немногое подкрепляло их.

продолжение ->

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru