«Я счастлив, что стал оперным певцом»

– Максим, из разговора с Вашим педагогом Д. Ю. Вдовиным узнала, что Вы пришли к музыке, оперному пению позже других его учеников, после школы поступили на биологический факультет. И до сих пор прекрасно знаете «в лицо» и по научным названиям большинство жучков, мошек, растений. Биология – наука тоже творческая, попадают в неё люди увлечённые флорой и фауной. Откуда у Вас было стремление к этому?

– Я родился и вырос в Туле, не в квартире, а в доме с садом–огородом вокруг него. То есть, рос на земле, и с раннего детства все эти цветочки и букашки окружали меня, были частью повседневности. Хотелось узнать, как и что устроено у них, и зачем это всё. Плюс очень повезло с учителями в обычной общеобразовательной школе. Особенно с преподавателями химии и биологии. Да и в принципе, благодарен своей школе, учили нас качественно, могу теперь, годы спустя, сравнивать со своими зарубежными сверстниками. Их знания во многом поверхностней, слабее, при том, что у нас была рядовая бесплатная школа.

Кроме основных уроков ходил в кружки, на дополнительные занятия по химии и биологии. И выбор вуза – Педагогического, обусловлен скорее выбором любимых преподавателей. Проучился я на химико–биологическом факультете полтора года, поэтому биологом называть меня нельзя, до диплома «не дотянул» много, три с половиной года! Но интерес ко всему живому – ползающему, летающему и растущему остался. И это даже помогает в жизни.

–Теперь поведайте, как Вы пришли к вокалу. В семье ведь, насколько я знаю, музыкантов не было?

– Именно так, ни музыкантов, ни певцов или артистов среди обозримых предков нет. Но, опять же, везение. В 1991–м году нашу школу сделали экспериментальной, пришла группа энтузиастов искусства, которые хотели сделать что–то новое. Наряду с основными предметами решили развивать творческие дисциплины, и мы с 5–го по 11–й класс занимались музыкой, живописью, танцами, причём, и классическими, и современными. До сих пор вспоминаю добром педагога музыки Валентину Андреевну Букрееву, замечательного человека, помешанного на опере. Уже тогда она нам давала слушать CD, которые привозил из–за границы её сын. Естественно, в классе из 30 человек кому–то серьёзная музыка была не нужна, а кто–то, как я, сидел с открытым ртом и впитывал всё. Так что потом моё обучение началось уж не совсем с нуля.

– Но ключевым событием, подтолкнувшим Вас запеть самому, «заболеть» оперой, стал увиденный в 1998–м году по телевидению концерт «Трёх теноров», как я прочла в одном из интервью?

– Да, это был удивительный момент, который и повернул меня, в нужном направлении. Помню: лето, жара, друзья зовут, а я всё пересматриваю и переслушиваю запись концерта, пытаюсь что–то повторить сам…

–Теперь, когда Максим Миронов уже тоже известен среди меломанов, не удалось ли Вам высказать при встрече личную благодарность тем трём «крёстным отцам», изменившим судьбу?

– К счастью, успел встретиться с Лучано Паваротти. Его вилла находится недалеко от Пезаро, где я выступал. И знакомые организовали даже не прослушивание, а встречу, на которой я пел для Маэстро. Отчётливо помню своё волнение, там было много народа, кто–то пел до меня, кто–то после. Маэстро тогда уже сильно болел, но был в цветастой рубашке, в белой шляпе. Благосклонно слушал. Я пожал ему руку, сказал: «Спасибо Вам, что я вообще этим занимаюсь!» – он улыбнулся в ответ. Дмитрий Юрьевич был тогда со мною, мы попросили сфотографироваться вместе с Паваротти, но тут он отказал, сославшись на плохое самочувствие.

А с Пласидо Доминго мы встретились позже, в Вене, в театре «Ан дер Вин». Он там исполнял роль Пабло Неруды в современной опере «Почтальон», а я пел в параллельной постановке. Я пробрался за кулисы, представился. Доминго, естественно, понятия не имел кто я и что. И народу вокруг него тоже всегда масса. Но он такой большой и тёплый человек! Пусть мгновение – но так искренне, по–доброму, он меня обнял, пожал руку. К сожалению, пока не пересекался с Хосе Каррерасом, но надеюсь!

– Давайте вернёмся к юности, к первым шагам. Вы сразу определились как тенор?

– Да, после обычной мутации я запел тенором, но почему-то решил, что уж если учиться вокалу, то лучше ехать в Москву. Не зная никого и ничего, приехал в столицу, взял в руки газету и увидел скромное мелковатое объявление: «Школа Владимира Девятова объявляет набор учащихся в класс академического пения». Я просто позвонил и приехал. Владимир Сергеевич меня послушал и сказал: «Да, из вас может выйти толк». И, что особенно важно было тогда для меня, принял меня в свою школу совершенно бесплатно. Даже более – дал первую работу в Москве, устроил к себе в здание ночным сторожем. Ещё одна удача, что именно у Девятова я встретил Дмитрия Юрьевича Вдовина, который тогда преподавал и там. Много занимались не только в школе, но и дома у Дмитрия Юрьевича, и в училище им. Гнесиных, где он тоже преподавал. И вскоре Вдовин сказал: «Давай–ка, перебирайся в Гнесинку, музыкальное образование будет более комплексным, ты получишь диплом государственного образца, впоследствии пригодится». Переход получился безболезненным, мне даже зачли какие–то экзамены из школы Девятова.

– И ни разу не пожалели, что достойную профессию учителя биологии, которой можно заниматься до глубокой старости, сменили на строгие режимные ограничения оперного артиста, ещё и зажатого возрастными рамками?

– Нет, я совершенно счастлив, что у меня получилось стать оперным певцом. Ограничения, безусловно есть. Но к физиологии вокала я отношусь философски. Если фанатеть по поводу самоощущения и звучания, то можно плохо кончить, и я таких людей знаю, фанатизм мне чужд в принципе. Потому что наша профессия – это не только пение, но и актёрское мастерство, и собственно музыка, и культурный багаж, который должен у тебя быть. И последнее, кстати, очень заметно на сцене. Поэтому, если «не звучит» – у всех бывают иногда такие дни, подумай, отчего это, и… займись чем–то другим. У меня лично жизнь не заканчивается только на вокале, о самом процессе пения я не думаю круглые сутки. Хотя вообще-то думаю, и много! Оперное пение – это большой интеллектуальный труд на самом деле, который нужно проделать до того, как ты вышел на сцену, а затем и после выступления.

– А потом был дебют в «Геликон–опере» в редкой опере Гретри «Пётр Великий». И, честно говоря, с удивлением вспомнила в теперешнем Миронове того до неприличия юного мальчика, которого увидела в телепередаче Игоря Верника «Кто там?».

– Да, уже довольно давно это было. Безусловно, дебютировал я рано, но, если уж говорить, о ранних началах, то это вопрос относительный – великая Мария Малибран, например, в 28 лет уже умерла.

– Несчастный случай, неудачно с коня упала!

– Да, но до того она уже успела стать европейской Примадонной и имела в Венеции свой собственный оперный театр! Так что тенденция «омоложения» в опере тянется аж с 19 века. Публике всегда нравятся новые, свежие, красивые лица. Другое дело, что во времена Малибран ультра современными были произведения Россини, Доницетти и Беллини. А потом, с появлением опер Верди, Пуччини, Вагнера и далее в 20–м веке Рихарда Штрауса и т.д. понадобились всё более зрелые «взрослые» голоса.

– Вы тоже взрослеете тембром, пока очень приятно. Но прочитанное в каком–то зарубежном интервью, что вот, к 45 годам и до Альфреда в «Травиате» доберётесь, вызвало недоумение. А зачем? Партнёрская роль, мало интересная в актёрском плане, а то, что после эквилибристики в Россини справитесь с нею играючи – нет сомнения. Другое дело – Герцог в «Риголетто», там кроме «попеть» и поиграть есть масса чего!

– Да, теперь как о мечте я бы не стал про Альфреда говорить, мы все меняемся во времени, и не только голосом.

– И как же случился такой быстрый взлёт от милого мальчика из экспериментального «Геликона» к признанному россиниевскому певцу?

– Мне очень помогло, что на конкурсе «Neue Stimmen» – Новые голоса, проходившем в Германии, я завоевал 2–е место. Потому что там подошли сразу несколько европейских агентов. Остался мой нынешний – Асконас Хольт, который мне много помогает не только планированием, но и советами.

– А кто Вас учил итальянскому языку и стилистике вокала того же Россини? Были какие–то педагоги уже там, в Европе?

– Стиль и язык в данном случае – довольно близкие вещи. Но итальянскому учился только сам. Какие–то азы проходили в Гнесинке, но прекрасно помню, как в 2004–м году в театре «Ла Фениче» после репетиции все дружно договариваются о совместной трапезе, шутят, веселятся, а я сижу и практически ничего не понимаю. Тогда осознал, что надо учить язык среды и страны. Просто взял «Самоучитель итальянского языка», который мне очень помог. Ну и плюс ежедневное общение с людьми. А вот научиться стилю, манере бельканто, по–итальянски, мне помогали несколько крупных специалистов в этой области. В основном это были дирижеры, с которыми я работал. Ну и сам много думал, анализировал, слушал. Потому что один «коуч» зачастую говорит одно, а другой – чуть не противоположное. Но если взвесить, они хотят добиться сходного, но выражают свои мысли по–разному. Из объяснений нужно уметь вычленять то зерно, которое именно тебе ценно.

Непосредственно вокалу более всего меня научил Дмитрий Юрьевич. Это было нелегко, и он до меня с таким типом голосов не работал, и я не представлял себе сам процесс пения. Всё познавали методом проб и ошибок. Много было и разочарований, вплоть до стрессов, которые преодолевали занятиями. Я настолько не представлял себя без «направляющего уха» Вдовина, что старался максимально возможно приглашать его на мои зарубежные дебюты в первые гастрольные годы. За месяц, две недели, неделю до премьеры он приезжал, поправлял, подбадривал, переживал за меня. По сути, это мой второй отец, которому я безумно благодарен. Думаю, если бы его не было в моей жизни, то я достиг бы гораздо меньшего.

– Ещё процитирую Вас же из 2008 года: «Я мечтал бы быть крепким драматическим тенором, петь такие партии, чтобы в конце или самому красиво умирать или убивать кого–нибудь... Но пока приходится довольствоваться образами милых влюбленных несмышленышей».

– Знаете, повезло недавно, не переходя из своего голосового амплуа, на фестивале в Вильдбаде (Германия) я спел в малоизвестной опере «Разбойники» С. Меркаданте, почти современника Россини. И вот там я был таким «блудным сыном» и братом, который ушёл из дома, потом вернулся с разбойниками, чтобы отвоевать свою девушку у другого «плохого» брата. Опера замечательная с потрясающе красивой музыкой! Партия сложноватая, много наверху «ми–бемоль» третьей октавы. Кстати, скоро выйдут и CD и DVD.

– Ой, а что же у Вас вообще наверху «в работе»?

– Что спросят! В принципе – «фа», но вот уже эти «ми–бемоли» я пел так называемым «вуа–миксом», это не фальцет, но и не полноценное звучание, некая хитрая смесь. Голосом могу, пожалуй, до ре второй.

– Насколько помню, ми есть наверху у Звездочёта в «Золотом петушке», тенор–альтино, вечный камень преткновения для постановок этой оперы. Не хотели бы спеть в будущем?

– Нет. Хотя и обожаю Римского–Корсакова вообще и «Золотого петушка» в частности, особо. Но Звездочёт как партия неинтересен.

– Нечаянно задели тему русской оперы, в которой тенора Вашего типа практически не задействованы. И всё же. Висит на YouTube живая запись с концерта, где Максим Миронов в 22 года поёт, пожалуй, наисложнейшую русскую арию – Собинина из «Жизни за царя», так называемую «Метель» с кучей верхних «до». Это был «конёк» в записях Николая Гедды, в спектаклях часто эту арию купируют именно из–за сложности.

– Думаю, что сейчас найдётся немало ребят, кто эту арию исполнит не хуже меня. Ария, кстати, по своему духу и сложности абсолютно итальянская. Вообще, с приходом Интернета в повседневность незнакомой, редкой музыки становится всё меньше. Все что–то роют, записи и ноты в свободном доступе. Два клика – и пожалуйста, хоть слушай певца, умершего 100 лет назад, хоть выступление, что прошло сегодня утром. А ведь когда я начинал, всего чуть больше 10 лет прошло, даже ноты того же Россини, если это не «Севильский цирюльник», достать в Москве было проблемой.

Говоря о русской музыке – увы, для лёгкого высокого тенора не писали специально наши уважаемые классики!

– Всё, впрочем, относительно. Разве всеобщий кумир Иван Семёнович Козловский не звучал предельно светло, открыто, часто характерно? А он пел всех героев подряд, вплоть до Лоэнгрина, и имел неимоверный успех.

– Опять могу сослаться на нынешнее информационное пространство, когда слушатели уже имеют представление, как должен звучать тот или иной персонаж. Изменилось восприятие, потому что на памяти поколения некто очень яркий с более плотным тяжёлым голосом. А на самом деле это уже далеко от замысла автора, всего лишь дань исполнительской традиции. Всем нравится, когда Герман звучит с мощной, почти баритоновой окраской, как у великого Атлантова, хотя Николай Фигнер, для которого написал эту партию Чайковский, был такой скорее лирико–спинто.

Поэтому преклоняюсь перед подвижническим трудом Чечилии Бартоли. Многие её ругают, что со своим камерным лёгким голосом берётся за Норму. Но почему бы нет? Она может отыскать новые краски, новое прочтение этой роли. Просто, идя на «Норму» с Бартоли в заглавной партии, надо отдавать себе отчёт, чего можно от этого исполнения ждать: музыкальной тонкости и разнообразия оттенков, а чего нет: огненных страстей и лавины децибел.

– Вам ещё не приводилось с ней сталкиваться в одном проекте?

– Пока надеюсь на это. Чечилия – одна из моих кумиров. В плане музыкальности, и понимания вокального исполнительства, и как надо петь, и что вкладывать в каждое слово. Не просто озвучивать материал, а вкладывать смысл в текст. Она это делает лучше всех! Я был на её сольном концерте из произведений Генделя. От и до всё было исполнено на таком высочайшем уровне, и так легко, на улыбке, с посылом любви в зал, что хотелось броситься на сцену, обнимать и целовать синьору Бартоли. Деньги, потраченные за билет на этот концерт, я считаю самым лучшим «вложением капитала».

– Коли заговорили о Примадонне. Уже обсуждали с Вашими коллегами, что именно в операх бельканто вообще, и, разумеется, Россини, где тенора впервые появились в качестве героев, заменив кастратов, всё-таки роль сопрано, иногда меццо, Героини, главенствует. Её партия, как правило, обширней и значимей. Соответственно она последняя выходит на поклоны. То есть, тенор – не самый главный, как потом станет у Верди часто, а только партнёр у Прекрасной Дамы. При такой расстановке акцентов, с какими партнёршами Вам комфортней выступать, не называя имён, просто по типу: с милыми дружескими коллегами, или со стервозными Примами, с «перчинками», нарывающимися поругаться на репетиции или в кулисах, но за то из них и на сцене будет искриться азарт?

– Мне повезло. Все мои партнёрши, начиная от Весселины Казаровой до дебютанток –очень спокойные доброжелательные люди. И они тебе с радостью помогут, если что надо, даже прямо на сцене, и ты им можешь сказать замечание, поправить. Подождите, подумаю … нет, со стервами пока не сталкивался. Может, ещё и придётся, и даже интересно покажется!

Вообще заметил, что музыка Россини создаёт своего рода ауру, будто дух маэстро из Пезаро над нами. Подбирается коллектив, где у всех, как правило, хорошее настроение, все замечательные весёлые раскованные люди. В перерывах традиция ходить всем вместе обедать, смаковать вкусное, шутить и мило дурачиться. Мы как одна большая семья, часто приходится сталкиваться с теми же коллегами в нескольких разных проектах, в других странах.

Только что в Париже спел «Золушку» с Марианной Пиццолато. Мы с ней впервые выступили вместе в 2005 году. И за 8 лет было много разных и «Золушек», и «Итальянок». Мы уже дружим семьями, делимся горем и радостями, ходим вместе по магазинам или сидим в гостях друг у друга. И таких людей мог бы назвать ещё с десяток имён. Мы все очень дорожим друг другом. Могу сравнить. Как–то пришлось мне исполнять небольшую роль в опере «Митридат» Моцарта. Вот даже там уже другая атмосфера: «здрасьте – до свидания». Закончили петь, и тут же разбежались по своим углам, каждый сосредоточен сам на себе. Предполагаю, что на постановках Верди или Пуччини всё ещё «серьёзней». Хотя, надеюсь, есть и исключения из правил! Россини ведь жизнерадостен даже в своих операх–сериа. В «Семирамиде» уж такой мрачный сюжет, но, всё равно, в музыке пульсирует радость и удовольствие от жизни. Это здорово и сильно облегчает работу.

– Наверное, и Пезаро совершенно особое место для Вас?

– В Пезаро очень хорошо. Но там Россини просто везде: сверху, снизу, сбоку. Заплываешь в море – и там Россини. Да, все тебя знают, но от этого иногда ощущение муравья под лупой, всё внимание сконцентрировано, как солнечный луч, и жжётся. Со мной случился курьёз, когда однажды был не занят в спектаклях, но просто ехал мимо Пезаро, зашёл в бар повидаться с друзьями, выпить кофе. Вдруг сзади меня хлопает по плечу совершенно незнакомый человек и говорит: «Привет, а что это ты здесь делаешь? Тебя же нет в афишах нынче?» В Пезаро действительно ощущаешь, что артисты принадлежат публике.

– Больше сейчас общаетесь с коллегами на итальянском или по–английски?

– В Италии – конечно, по–итальянски, а в других странах зависит от состава, кто преобладает. И бывает, что партнёрша – итальянка, а дирижёр – немец, с которым лучше по–английски. Всё по конкретной ситуации. Вот здесь, в Театре Станиславского, коуч Алессандро Аморетти, я с ним говорю по–итальянски, хотя он прекрасно знает русский.

– К предстоящей премьере «Итальянки в Алжире» в «Стасике». Первый вопрос из разряда «деликатных»: чем Вас привлёк Музыкальный театр в Москву почти на два месяца? Ведь материально Вы, наверное, теряете?

– Нет, Вы не правы. Мне предложили очень неплохой контракт, сравнимый с европейскими оперными домами. Потом, Театр Станиславского – это первый российский театр, пригласивший меня на Родину после долгих лет отсутствия, и не на разовое выступление, а на новую постановку. Мне кажется, что у российских театров есть некая предвзятость к своим «бывшим», у кого получается международная карьера, дескать, к нам они больше не приедут. Это не так, если человека заинтересовать, то он приедет, и часто с большим удовольствием. Мне грустно за всех наших ребят, о ком слышу, с кем сталкиваюсь там, за границей, что совсем будто не существует в России оперных городов, кроме Москвы и Петербурга. Но ведь есть же крепкие труппы и в Екатеринбурге, и в Новосибирске, и в Казани и т.д.

– Наверное, там считают, что артисты уровня Максима Миронова и иже с ним слишком дороги в качестве приглашённых.

– Для этого надо разыскать – написать или позвонить певцу, и узнать лично и точно. Если дорого звать на постановку, можно организовать разовый концерт. Когда такое вдруг случается, местная публика принимает настолько горячо, что окупаются все трудности перелёта, быта, даже сибирские морозы.

В данном случае с «Итальянкой» меня ещё привлекло историческое совпадение. Первое исполнение этой оперы состоялось 22 мая 1813 года в театре «Сан–Бенедетто» в Венеции. Отметить 200–летие такого шедевра, участвуя в его исполнении, да ещё в столице, где прошла моя юность – для меня очень знаково. Поэтому личный звонок Александра Борисовича Тителя оказался кстати, ну и плюс, повторю, хорошие условия контракта.

– Иногда сетуют, что российские театры слишком поздно свёрстывают свои репертуарные планы, а у певцов расписано в Европе и Америке уже на пять лет вперёд, и найти «окошко» для выступления на Родине бывает сложно.

– У меня лично спланировано не на пять, а на три года вперёд. И я стараюсь делать долгие паузы между проектами. Это надо для отдыха, разучивания новых партий. Иногда «зазоры» вызваны и экономическими причинами. Из–за кризиса многие оперные театры в Европе позакрывались, в Италии всего лишь четыре (!!!) более или менее стабильно работающих театра, остальные выживают или дают спектакли эпизодически.

– Какая постановка в «Стасике» «Итальянки в Алжире» нас ждёт: более–менее традиционная или, опять и снова, всё с ног на голову? Скажите то, что возможно, в силу «политкорректности», как участника.

– Не люблю распространяться о том, что ещё не доделано. Одно скажу, считаю, что Евгений Писарев – очень талантливый режиссёр. Он, не говоря по–итальянски, замечательно ощущает оперный текст и музыку! И у него огромный дар чувствовать комичность ситуации и вывести её на первый план. Это как раз то, чего мне лично не хватает в постановках оперы–буфф, когда там поднимают серьёзные моменты, ищут двойные и тройные смыслы, дно. А там ничего этого нет! Буфф – почти дивертисмент, как лёгкая комедия в кино, куда идут посмеяться, посмотреть на людей в забавных ситуациях, где–то взгрустнуть, где–то удивиться сходству с собой или знакомыми. А потом надо выйти из зала и продолжать жизнь с лёгким сердцем. Оперы–буфф Россини созданы для приятного времяпрепровождения, там надо наслаждаться каждым моментом, порой помирая со смеху. И прежде всего это – замечательная музыка. А когда начинается выкапывание скрытых смыслов, всё сразу проседает и публике становится скучно.

– Но согласитесь, что кроме того, чтобы было смешно, хорошо ещё, когда и красиво, эстетично. Пусть даже и осовременено, у Россини это часто не так болезненно. Но вот фрагмент одной из Ваших «Золушек», опять же с YouTube. Принц Рамиро в застиранных джинсиках и с «ёжиком» на голове, Анжелина (Золушка) в блёклом коротком платье. И главное, весь дуэт на фоне банальной пластиковой кухни, как из «Икеа». Да знаете, что я, как и большинство женщин, большую часть своего домашнего времени провожу на кухне! Что, ещё и в праздник, в Опере, смотреть на шкафчики–навесные полки и мойку с плитой в ряд?

– С одной стороны, я уверен в том, что опера несовременное искусство. Как старинная картина в раме, которую выставляют – и потом убирают. Конечно, «Севильский цирюльник» в париках и камзолах интересней и понятней для публики. Но бывает и современная постановка хороша, если сделана талантливо. Как пример «Шёлковая лестница» Дамиано Микелетто в Пезаро, где блестяще пела Ольга Перетятько. Она там в спортивном костюмчике занимается фитнесом, с легкостью распевая колоратуры, и смотрится всё очень здорово. Потому что по теме, и речь идёт именно о том, о чём либретто оперы. Главное не исказить историю, рассказанную композитором. Ведь именно автор музыки – первый режиссёр, который увидел всех персонажей в своей голове, услышал звуковое сопровождение к увиденному и записал его нотами. Вот режиссёру нужно понять, что увидел композитор, и показать это зрителю. Читают ли они для этого кучу архивных материалов, изучают клавир – их дело. Но когда получается стать таким «проводником», тогда спектакль выстреливает. Особенно у Россини, у которого просто слышно состояние человека. Если пытаться идти поперёк мысли автора – это не сойдётся, как пазл.

– Вам приходилось участвовать в таких постановках, когда всё, что называется, «против шерсти», а контракт надо отработать?

– Вот, пожалуй, «Золушка» в городе Бари, о которой Вы упомянули. Там режиссёр пришёл на первую сценическую репетицию и сказал: «Ну, покажите мне что–нибудь, а я посмотрю!» Я спел уже около 150 представлений «Золушки» и могу, конечно, что–то показать, и знаю, где и как тот или иной приём сработает. Но, позвольте, тогда кто здесь режиссёр и вообще зачем он? И вот тот проект с уныло–депрессивной сценографией, с беспомощной режиссурой, при очень сильном составе певцов, вспоминать даже не хочется. Слава Богу, больше нигде я в этой «кухне» не участвовал!

– Теперь уже можете отказаться от постановки, если, допустим, она не новая, и по отснятому ранее видео понимаете, что полный кошмар?

– Надо отдавать себе отчёт, что тебе важнее – получить творческую радость или заработать деньги. Если контракт будет выгодный, а режиссура скверная, отказываться всё равно, трудно. Можно поехать – пострадать полтора месяца, зная, что честно зарабатываешь, как люди на плантациях или в шахте. Кто более независим материально, уже наработал – может позволить себе и отказаться. Но это я рассуждаю гипотетически, а реально пока не приходилось, к счастью, идти на серьёзный компромисс с собой.

– А просто отказываться от режиссёрских трюков? Может, он и талантлив, но видя Вашу вот молодость и стройность–гибкость, попросит колесо сделать.

– Это бывает, их частенько заносит. Правильное поведение в случаях с трюками приходит только с опытом. Надо спокойно выслушать, попробовать сделать, а хоть тот же кувырок. Скорее всего, не получится. Он будет настаивать – ты снова делаешь и не получается, и ещё говоришь: «А мне ж тут петь!» После многократных попыток умный режиссёр постарается придумать что–то другое. Глупый продолжит долбить, начнётся маленькая междуусобная война, и на одной из репетиций ты просто не «кувыркнёшься» и … всё. Это нормальный творческий процесс, нужно отдавать отчёт, с насколько адекватным человеком ты работаешь. Попробовать оригинальную мизансцену, прыжок, даже трюк – всегда надо. И сколько раз бывало, что петое–перепетое после такого заиграло новыми гранями.

– Актёрское мастерство приобретали, наверное, в «Геликоне» и потом на практике? Насколько помню, в Гнесинке раньше на эту дисциплину упирали на Музкомедии, а вокалисты дружно прогуливали.

– Нет, первые уроки актёрского мастерства дал нам ещё в школе Девятова замечательный человек, ныне уже ушедший от нас, драматический актёр Владимир Иванович Щеблыкин. Я и сейчас не считаю себя таким уж супер–актёром, но всё время работаю над собой. И пробовать что–то новое от хороших режиссёров очень помогает. На нынешней постановке я просто как губка впитываю идеи и приемы Евгения Писарева. Именно то, что он режиссёр драмы, меня особо привлекает.

– Вы ходите в драматический театр?

– Обожаю! Я и оперу воспринимаю, как драму, с написанной к ней музыкой. И драма не идёт в абсолютной тишине, как правило, в спектаклях тоже есть звуковое сопровождение.

– Но и одна Ваша коллега призналась, и себя вспоминаю подростком: выросшему в опере человеку бывает в драмтеатре, как Ихтиандру без воды. Не хватает вот этой стихии, в которую всё погружено. Изводят паузы, тишина и стук шагов по сцене. Это так тяжело воспринимать.

– А мне иногда как раз в опере не хватает... пауз! Этих моментов, когда человек проживает и понимает что–то. Что касается моего жанра, то сложилась пагубная традиция, причём практически везде, что речитативы у Россини тормозят действие и их надо пробалтывать поскорее. И мы начинаем бездумную скороговорку, как «мама мыла раму». Это неправильно. Потому что как раз в речитативах нам можно больше играть, мы вправе делать свои паузы, наполнять действие смыслом. Для меня речитативы – самое ценное, страшно переживаю, когда их начинают купировать. Тогда получается набор арий, слабо объединённых сюжетом, почти концерт в костюмах.

– А совсем куски прозаического текста не попадались Вам в постановках?

– Было дело, в «Похищении из Сераля». Но это другое. Во–первых, пришлось выучить немецкий текст, а немецким языком я пока не владею. И речитатив у Россини – это же всегда дуэт с чембало, которое очень помогает, хороший музыкант за ним и подхватит твою шутку, и поможет, и спародирует.

– Раз уж мы о смежных жанрах, не хотели бы попробовать себя в старой доброй венской оперетте?

– Ну почему бы и нет. Но ведь это особый жанр, ему надо специально учиться. Просто так прийти и спеть – не получится. Надо ехать в Вену, как минимум заговорить свободно по–немецки, найти «коуча». Если будет интересный проект, только тогда.

– Что с камерной музыкой?

– К сожалению, камерные программы материально не востребованы вообще. У меня куча проектов в голове, в основном – по русской музыке. Но кому это надо? Есть потрясающие друзья–пианисты, готовые исполнять со мной, допустим, романсы Чайковского. Но приглашений спеть их нет! Я бы с удовольствием исполнил камерную программу даже в небольшом зале, для избранной публики, если бы был запрос. И «спонсору» это обошлось бы намного скромнее, чем даже средней руки шоумен. Иногда кажется, что при всех современных коммуникациях нет налаженной связи между теми, кто готов вложиться, и нами – кто предлагает. Как две вселенные, которые не пересекаются, очень жаль.

– Ещё вспомнила Ваше признание в любви к Баху, о том, что он занимает большую часть мегабайт в личном аудио–плеере. Но у Баха более двухсот кантат, в большинстве из которых есть сольная партия тенора с чудесными ариями, про «Страсти» уж молчу. А тут что?

– Да, Баха я по–прежнему обожаю, и началось это, кстати, с «Геликона», с их постановки «Кофейная» и «Крестьянская» кантата. Но, скажите, где нужен тенор для кантат Баха, и я соглашусь с радостью! К сожалению, в отличие от художников или писателей, которые могут писать и для себя – в стол, в запасники, рассчитывая на потомков, мы лишены и этого. Смысла разучивать дома на досуге кантаты Баха, если нет в обозримом будущем возможности исполнить их публично я не вижу. Если есть сцена, пианист и певец – это ещё не концерт, нужна публика. Сейчас публики всё меньше, средний возраст европейского слушателя оперы и классики –60 лет. Есть и молодёжь на спектаклях, но мало. Я как–то остро осознаю, что наше искусство, опера, занимает ничтожно малый сегмент в современном мире. Даже самые яркие оперные звёзды перестают замечаться в толпе, едва покинув пределы театра. Ну, если это, конечно, не Зальцбург или тот же Пезаро.

Попытки приблизить оперу к массам через кино- и телетрансляции хороши и, возможно, действенны. Но я вот мечтаю о другом. Чтобы появился театр, пусть небольшой, где, как во времена барокко, люди бы не только чинно сидели, но и стоя галдели в партере, ели и пили в своих ложах, если скучно – тут же бросали бы помидоры на сцену (откуда пошло выражение!). То есть, чтобы зал активно реагировал на происходящее действо и на игру артистов и не было бы никакого дресс–кода, непременных вечерних платьев и смокингов. На самом деле, тоже своего рода аутентичность получилась бы, но, одновременно, и привлекательная для молодёжи, для всех, кто ищет новых ощущений.

– Вы записывались в студии?

– Пока нет, и не особо жажду. Там ведь можно всё послушать, переписать, смонтировать. Это уже словно пластиковое, не живое. И опять про то же. Можно вот сейчас набрать телефонный номер и любая студия готова записывать мой сольный диск, только деньги должен вкладывать или я сам, или искать меценатов. А кто и сколько экземпляров потом раскупит – большой вопрос. Возможно, приду в студию, когда пойму, что внешне уже не гожусь для Принца Рамиро. Ведь наше искусство очень скоропортящееся. Ну пусть и в 40 лет можно следить за собой и выглядеть со сцены юношей, но ближе к 50 надо будет уступать дорогу новым Рамиро, которые как огурцы на грядках подрастают, особенно у моего дорогого Дмитрия Юрьевича.

– Но у Вас уже обширный опыт живых записей –трансляций спектаклей. Как оцениваете свой голос со стороны?

– Раньше казалось – кошмар и ужас, сейчас стало лучше, работаю над ошибками! Проблемы коллег: «Ах, слышать себя не могу!» у меня нет. Я слушаю себя с удовольствием, иначе о каком удовольствии для других может идти речь? Работаю над теми вещами, которые надо исправить, отдаю себе отчёт в них. К нательным микрофонам привык постепенно, но убеждён, что гораздо богаче голос звучит, когда работают не радио–петлички (жучки) на артистах, а много микрофонов по рампе и на сцене. Потому что они крупнее, качественней, полноценно передают голоса. Но тут снова вопрос денег – такая система звукозаписи спектакля значительно дороже, нужно много техперсонала, чтобы ставить – разбирать каждый раз и обслуживать этот микрофонный парк.

Но вообще, звукозапись, это инструмент слышания себя со стороны, он многому учит. Почему последние годы стало так много хороших певцов? Потому что теперь у нас есть возможность сразу же послушать себя, чтобы понять свои ошибки.

– О, но тогда не удержусь от цитаты, не точной, но по смыслу, давнего высказывания С. Т. Рихтера. Он сравнивал свою молодость, когда бытовой звукозаписи не было вообще, и поколение, учившееся в 80–90 годы, вовсю уже пользовавшееся кассетными магнитофонами для фиксации своих выступлений, репетиций. У молодёжи, избалованной возможностью слышать себя со стороны, по мнению Рихтера, стало притупляться предслышание – то есть, способность заранее продумать, услышать в голове фразу, аккорд, и уж потом сыграть.

– В инструментальной музыке предслышание действительно важно, а вокалисты решают гораздо больше задач, чем пианисты или струнники. Надо думать не только о музыкальной окраске звука, но и как ты возьмёшь его, каким приёмом, такая химия или физиология скорее. И ты не можешь одновременно делать технику, звук, да при этом еще играть роль. Потому услышать себя со стороны нам, вокалистам, так важно.

–У Вас мало интонационных грехов, это радует, очень, но и удивляет, учитывая, что даже у бывших струнников –вокалистов бывает неблагополучно с фальшивыми нотами.

– У меня не всегда всё чисто, я это знаю. Постоянно работаю над этим. Вспоминаю, как Дмитрий Юрьевич на первых порах аккомпанировал мне и всё морщился. Мне показалось, что он играет в другой тональности. Спросил его, он сердито объяснил: «Это ты фальшивишь!» Если говорят, где и что у меня интонационно «гуляет» – не обижаюсь, надо просто понять причину и сделать лучше.

– Честно говоря, когда я, готовясь к нашей встрече, стала искать публикации о Вас, то достаточно поздний, взрослый приход в профессию тенора Миронова стал для меня сюрпризом. Тем более, фамилия Вдовина последние годы ассоциируется с выпускниками Хоровой академии, которые прежде всего дипломированные хормейстеры, свободно читающие с листа, владеющие фортепьяно, а уж потом – тенора и баритоны. Но в виртуознейшем, очень музыкальном Вашем пении я не слышу этой разницы общей подготовки, словно и Вы с 6 лет за клавишами или со смычком.

– На самом деле, я-то знаю, что до сих пор не достиг музыкантского уровня моих коллег по классу Вдовина, которым посчастливилось связать свою судьбу с пением с детства. Хотя и продолжаю учиться, совершенствовать себя, много читать, смотреть, пробовать. Всё-таки, нотную грамоту я начал только в школе Девятова в 18 лет, тогда же сел впервые за фортепиано. И не могу сказать, что владею инструментом – так, что–то наиграть для себя. Теперь уже смогу прочесть с листа нотный материал, но это не сравнить с навыками «музыкантов на 200%», ребят из Хоровой академии.

Но у них порой, как отмечал, кстати, и Дмитрий Юрьевич, вот эта выученность, способность перевернуть страницу вверх ногами и запеть–сыграть всё запросто, делает процесс музицирования уж очень профессией, а не искусством. Это трудно выразить словами, но теряется непосредственность восприятия. Может понятней такое сравнение – первоклассный кондитер делает целый день вкуснейшие торты. Но испечь торт дома, в выходной, для семьи или друзей ему может быть даже не придёт в голову! А есть любители сладкого, что именно всё свободное время посвящают выпечке: придумывают новые рецепты, фантазийно украшают свои изделия, выкладывают фото в Фейсбук, прежде чем съесть. Вот себя я скорее отношу ко второй категории, энтузиастам. Иногда думаю: «Как здорово, что могу с утра до ночи заниматься любимым делом, а мне за это ещё и деньги платят!»

– Спасибо большое за интересный, даже неожиданный во многом разговор. И с нетерпением ждём встречи с Вашим Линдором в «Итальянке в Алжире» на сцене «Стасика» , ну и далее… везде!

Беседовала Татьяна Елагина

Авторы фото — P. Pfeiffer, J. del Real

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru