В Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко прошла последняя премьера сезона – сыграли моцартовского «Дон Жуана». Почему я не употребил более стандартное и привычное слово – поставили? В этом есть определенный художественный смысл, о чём пойдет речь ниже.

Стало общим местом декларировать загадочность этой «веселой драмы» гениального уроженца Зальцбурга. Об этом постоянно говорят режиссеры, берущиеся за постановку моцартовского опуса, исполнители, музыковеды, критики – все, кому не лень. Кто бы спорил? Да ведь любой ставший мифологическим «бродячий» литературный сюжет или образ, будь то Фауст, Дон Кихот или даже незатейливая сказочная Золушка, неисчерпаем и уж тем загадочен! Тем не менее, вновь и вновь заводят разговоры о пресловутой тайне образа легендарного распутника и пытаются ее разгадать по-новому. Полагаю, что многие авторы произведений о Дон Жуане, коих тьма, в глубине души движимы желанием совершить сей подвиг.

Слава богу, сила произведения искусства не в намерениях и декларациях его создателей и тем более интерпретаторов, а в непостижимом таинстве рождения художественного результата! И любой опус, став явлением культуры, уже неподвластен творцу, излучает свой собственный свет, не подчиняющийся всякого рода спекулятивному резонёрству, и проникает в душу каждого зрителя напрямую без посредников. В противном случае множество великих произведений могли быть загублены в процессе их создания или дальнейшей жизни. Так что всем этим разглагольствованиям о загадках-разгадках – грош цена. Дайте результат – а там посмотрим!

И все-таки есть соблазн, вопреки всему сказанному выше, поговорить об одном свойстве именно моцартовского «Дон Жуана», дающем ключ к его энигме. Поговорить потому, что именно этот ключ оказался в руках постановщиков спектакля на Большой Дмитровке, в первую очередь, разумеется, у режиссера Александра Тителя. Что знаменательно – он был продемонстрирован нам уже в буклете, а затем с завидной последовательностью использован в самом представлении. Вся соль в буклетной цитате Патриса Боллона, гласящей: «Дон Жуан насквозь проникнут музыкой, он по сути своей "музыкален", музыка – это и есть Дон Жуан». И действительно, так и только так, по моему убеждению, можно трактовать великую оперу Моцарта, добавив для убедительности еще одну не вошедшую в буклет фразу из Боллона, что «…в образе Дон Жуана опера как бы обретает свою высшую сущность». Вот теперь все полностью встает на свои места. Моцарт, как никто другой, причем не только в его время, полагавший, что в опере «поэзия должна быть послушной дочерью музыки», мировоззрение которого по меткому замечанию Германа Аберта всегда базировалось на самой действительности, а не на «лежащим за ее пределами философски сконструированным законам», смог выразить в «Дон Жуане» непонятийную музыкальную сущность оперного искусства, его в наивысшей степени эмпирический и чувственный характер. Непосредственность моцартовского стиля в сочетании с отточенностью мастерства и глубиной собственно музыкальной мысли поразительна.

Поэтому всяческие попытки идейно «утяжелить» суть моцартовского «Дон Жуана», этой воистину «веселой драмы», а не облеченного по недоразумению в оперную форму философско-этического трактата с рассуждениями о связи времен, о сладости мига и ответственности перед вечностью, о «наказанном распутнике» и семейных ценностях, о романтическом индивидуализме и свободе, – как говорится, «от лукавого». И даже очевидная тема борьбы эротизма, как «воли» к продолжению жизни, и смерти не является абсолютно безусловной в этом оперном сюжете. Если эти аспекты и можно найти в опусе, то только в том очевидном смысле, что моцартовская музыка неисчерпаема как сама жизнь и, так или иначе, вмещает в себя все её проявления! И попытка высветить что-то одно в ущерб другому неминуемо ведёт к оскудению и деформации замысла. Также как и потуги социализировать дон-жуановскую идею с помощью вульгарных актуализаций, что так модно в современной постановочной практике.

Теперь, после такого пространного вступления читателю будет легче понять, чего же смогли добиться Александр Титель со своей командой в спектакле. Они сыграли, именно сыграли «Дон Жуана», как играют музыкальную пьесу, изобретательно расцветив ее разнообразными театрально-постановочными приемами, подчиненными духу опуса во всей его универсальной безграничности. Спектакль лишен чрезмерного режиссерского апломба, когда постановщик постоянно пытается полемизировать с композитором, претендуя на роль равноправного соавтора и назойливо предлагая свои вымышленные добавочные смыслы. Отсюда – достаточный минимализм сценографии (Адомас Яцовскис) и вневременная условность обстановки, усиливаемая соответствующими костюмными решениями (Мария Данилова). При этом концепция, заключенная в смысловой и визуальной символике художественного оформления и мизансцен, безусловно, необходимая для содержательности и цельности представления и без которой невозможно зрительское восприятие синтетического оперного жанра, имеет место быть! Только вытекает она из самих свойств моцартовского искусства, не требует напряженной работы сознания для своей расшифровки и своим общим художественным строем апеллирует не к разуму, а к чувству, отчего «прочитывается» интуитивно.

В самом деле – как не прочесть! Пред нами на сцене два основных мотива, ярко и наглядно выраженных в первую очередь сценографически. Один из них весьма сумрачный, если не зловещий, другой светлый и жизнеутверждающий. Причем, как станет видно по ходу развития действия, это не банальное противопоставление противоборствующих миров и, тем более, персонально Дон Жуана и его жертв, а некая единая жизненная сила в ее различных, но сосуществующих вместе ипостасях. Можно сказать и иначе – это не что иное, как сама музыка, способная подвигнуть как на возвышенные чувства, так и на необузданные низменные страсти и агрессию.

Нагромождение многочисленных черных гробоподобных пианино – блистательный в своей прозрачной многозначности образ инфернального и демонического в музыке. С него начинается представление, что с неумолимостью вытекает из характера первой части увертюры. Здесь также просматривается и мотив кладбища, предвосхищающий финальную судьбу Дон Жуана.

Конструкция эта выстроена архитектурно довольно строго и упорядоченно, как величественный оргáн, что отсылает нас к удивительному моцартовскому чувству формы. В ней есть своеобразная, пускай и угловатая, гармония – каким бы не выглядело фортепиано, но оно существует для извлечения музыкальных звуков и тем самым уже несет в себе ощущение гармонического начала.

В то же время каждое пианино приобретает благодаря полуразрушенному внешнему виду и местами обнаженной внутренней механике какую-то почти сюрреалистическую человеческую природу. И тогда кажется, что все эти инструменты – словно люди. Каждый со своей судьбой, но играющие вместе они составляют многоголосный ансамбль спектакля.

А в финале это черное нагромождение выполняет свое главное предназначение. Именно сюда в бездну его чрева Командор увлекает Дон Жуана. Но что это за бездна? Об этом чуть позже…

Контрастен к первому и столь же многозначен другой мотив. Он обнаруживается, когда сценическая конструкция поворачивается к зрителю обратной стороной – это стена, увитая гроздьями зрелого красного винограда, олицетворение пиршества и света любви или хрупкого женского начала в духе «Итальянского полдня» Брюллова, но также и плотского пушкинского эротизма: «И вишню румяну / В соку раздавил, / И соком багряным / Траву окропил». Недаром Дон Жуан в сцене ужина так смачно поедает спелые ягоды. В этом виноградном царстве, впервые предстающем пред зрителем в сцене деревенской свадьбы Мазетто и Церлины, ощущается и некая природная безыскусность.

Надо подчеркнуть, что описанные выше зрительские ощущения – не плод мучительных размышлений по разгадыванию постановочных ребусов. Они естественным образом проникают зрительское сознание, рождая атмосферу, а не вымученную философскую концепцию.

По сути эти два мотива самодостаточны и могли бы исчерпать собой визуальную образность спектакля. Есть, однако, еще кое-что, неожиданно возникающее в начале 2-го акта после переодевания Дон Жуана и Лепорелло и сопровождающее сцену избиения Мазетто. И это кое-что – замечательная находка постановщиков. Вся сценическая конструкция вдруг поворачивается наполовину и становится торцом к зрительному залу – и мы видим, что этот контраст черного мрака и красного света отнюдь не плоский. Между ними есть наполненное переходами и лестницами пространство, загадочное междумирие, в глубине которого происходит что-то, не всегда отчетливо видимое зрителю. Таким художественным жестом нам лаконично дают понять, что не все в мире расставлено по полочкам, что любые человеческие устремления и желания перемешаны внутри каждого из нас в гремучую дон-жуановскую смесь. А дальше домысливайте сами… если хотите, если вам мало гениальной бездны моцартовского музыкально-драматического высказывания.

Если попытаться сформулировать режиссерский принцип этого спектакля обобщенно, то я бы назвал его искусством музыкально-театрального намёка. Титель не навязывает нам какой-то новой одиозной концепции, зацикленной на самой себе и перелопачивающей всю музыкальную ткань, но, в то же время, и не остается самоустранившимся иллюстратором в духе традиционного консерватизма. Он ищет золотую середину между индивидуальным вкладом в интерпретацию опуса и следованием за музыкальной мыслью композитора, рискуя при этом получить упреки с обоих флангов – от адептов режиссерской оперы и традиционалистов. Путь сложный и неблагодарный, но, на мой взгляд, – самый плодотворный в оперном искусстве, особенно в нынешнее постмодернистское безвременье. Далеко не всегда на этом пути можно одержать победу, но в данном случае она налицо – «я так думаю»!

В итоге у спектакля, не отягощенного философскими мудрствованиями, появляется моцартовская легкость (но не легковесность!) и жизнелюбие. В нём есть простор для зрительской фантазии и юмора, пускай, подчас, и двусмысленного, который был присущ композитору.

Постановка абсолютно театральна в самом лучшем, самом оперном смысле этого слова. Здесь живые жизненные черты персонажей уравновешены лицедейством, иронией и условностью. Главный принцип – никаких крайностей и выворачиваний наизнанку. А ведь нынче модно всё переиначивать и представлять, например, Дон Жуана не агрессором, а жертвой, или наоборот – демонизировать главного героя, превращая в монструозного садиста. Ничего этого нет в спектакле у Тителя, также как нет ни в одной ноте у Моцарта. Образ Дон Жуана здесь, я бы сказал, элегантен и даже в чем-то обаятелен. Он самоуверен и циничен, но не брутален. Он смел, но смелостью не безоглядно отчаянной и глупой! На самом деле он умен, уверен в своих силах перед лицом Командора и как бы играет с судьбой.

Хотелось бы остановиться на одной метафоре Тителя, которую он дал в руки Дон Жуану в буквальном смысле этого слова. Таких достаточно конкретных и определенных символов в нашем спектакле-намёке не так уж и много, поэтому стоит о нём сказать. Это… лопата в руках героя в «кладбищенской» сцене. Здесь через прямую цепочку ассоциаций – кладбище, могильщики, призрак, смерть – вырисовывается литературная метафора: Дон Жуан – Гамлет. Это может показаться неожиданным, но, тем не менее, ничего парадоксального в этом нет. За этим стоит нечто более глубинное – гамлетовский мотив противопоставления героя и окружающей действительности. Гамлетовское одиночество – вот что ощущается в образе Дон Жуана и визуализируется в сцене ужина, где герой трапезничает один…

Вернемся теперь к разговору о бездне, уготованной Дон Жуану. Быть может это отнюдь не преисподняя, а… некий высший музыкальный универсум? Так что еще вопрос, трагична ли судьба Дон Жуана? Удостоился он наказания, или чего-то иного? Да, наш герой не достоин Света, но, быть может, заслуживает Гармонии, как булгаковский мастер Покоя? Гармонии музыки! Знаменательно, что у Булгакова этот мотив очень музыкален. Там Мастеру будут играть и петь, там он будет слушать Шуберта! Но ведь Мастер – художник! Причем тут Дон Жуан? И тут в памяти всплывает одна деталь моцартовской биографии, о которой многозначительно упоминает Аберт, обращающий внимание на «внутреннюю связь между последним моцартовским письмом к отцу, где композитор рассуждает о смерти, и протекавшей в это же время работой над «Дон Жуаном»:

«...Поскольку смерть, строго говоря, есть подлинная конечная цель нашей жизни, в последние несколько лет я так хорошо познакомился с этим подлинным и лучшим другом человека, что её образ не только не содержит для меня ничего пугающего, но, напротив, даёт много успокоения и утешения! И я благодарю Бога за то, что он даровал мне счастье познать смерть как ключ к нашему подлинному блаженству - я никогда не ложусь спать, не подумав, что может быть (сколь бы молод я ни был), на другой день перестану существовать...».

Одиночество художника, гениальность которого не понята обществом, думы о смерти и покое – мог ли Моцарт в образе Дон-Жуана «примерять» всё это на себя?.. Ведь некие дон-жуанские черты, штрихи, если не доводить их до абсурдного отождествления, у любвеобильного Моцарта можно найти. В какой-то момент представления мне даже показалось, что наш Дон-Жуан – Дмитрий Зуев похож на Тома Халса в «Амадее» Милоша Формана. Да и пушкинского «Каменного гостя» не грех вспомнить:

«…Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает.
Но и любовь — мелодия…»

Музыка и любовь! Здесь уже веет веком романтизма, который был гениально предчувствован Моцартом. Спасибо постановщикам, что они намекнули нам об этом, ибо в наше сугубо антиромантическое время такая трактовка Дон Жуана не может быть в чести и повсеместно уступает место теме маньяков и жертв…

Значительные метаморфозы претерпел в спектакле образ Лепорелло, этого слуги и в каком-то смысле альтер эго своего господина, вобравшего и оттянувшего на себя многие слабости, присущие человеческой натуре – непоследовательность, трусоватость. В спектакле у Лепорелло появляется дополнительная роль – он некий «господин сочинитель». Ход в искусстве не новый, но интересный и в концепции Тителя уместный. Лепорелло ходит со своим с талмудом и все пишет, пишет музыку, начиная с двух демонических вступительных аккордов увертюры, которые с его участием театрально извлекает из сценических фортепиано шестерка оппонентов Дон Жуана, и кончая финальной сценой, где на пюпитрах тех же инструментов уже законченные клавиры оперы. Особенно впечатляюща в этом плане кульминационная мистическая сцена Дон Жуана с Командором, где забившись в угол и согнувшись в три погибели от страха, Лепорелло все-таки продолжает судорожно свое сочинительство. К рукописи Лепорелло в спектакле то и дело проявляют интерес персонажи, и даже сам Дон Жуан. Титель наглядно показывает нам здесь, каким образом некий прием работает не только на общий смысл, но и на конкретную драматургию действия и взаимоотношения героев. А в чем же смысл такой трактовки роли Лепорелло? Полагаю в том, чтобы больше подчеркнуть художественную условность и театральность концепции – все происходящее лишь плод художественного воображения, фантасмагория и к реальности отношения не имеет. После этого уже не удивляешься, например, почему сценический оркестр в сцене праздника сопровождает танцы в костюмах моцартовской эпохи, нарушив тем самым вневременной принцип постановки. Кстати, именно во время этой загадочной и многомерной танцевальной полифонии я впервые в этом спектакле вспомнил Булгакова…

Подробный рассказ о двух важнейших персонажах на мой взгляд достаточно исчерпывающе характеризует постановку. О других ролях можно будет кратко сказать в контексте исполнительского мастерства солистов.

Такова уж специфика оперного искусства, что все усилия постановщиков могли бы пойти прахом, если бы не музыкальная сторона спектакля, которая удалась на славу. Побывав на первом представлении, мне только остается воскликнуть – браво! Учитывая исключительную стилистическую сложность моцартовского материала, я никак не ожидал столь хорошего и ровного исполнительского уровня от солистов, большинство которых впервые выступало в этой опере (пожалуй, лишь Хибла Герзмава уже имела достаточно серьезную практику в партии Донны Анны на сценах Ковент-Гардена и Венской оперы). Эмоциональная энергия, излучаемая их персонажами, в сочетании с профессиональным музицированием оставили большое впечатление, не ослабевавшее на протяжении всего действия.

Дмитрий Зуев в заглавной партии выглядел убедительным и соответствующим задуманному режиссером образу. Подвижный и без тяжести голос при отсутствии суеты, грамотные переходы от плавного инструментального звучания к ажитации – все было при нём. Яркие хиты – ария с шампанским, канцонетта, спетые с драйвом, увенчали успех певца, которому не помешали некоторые шероховатости. А вообще в порядке примечания должен заметить, что при всем уважении к знаменитым басам прошлых лет, баритональная традиция исполнения этой партии, кстати, нынче преобладающая, мне больше по душе. На это я обратил внимание давно, сравнивая знаменитых Сьепи и Пинцу с Джоном Браунли в исторической записи Фрица Буша. Сколь бы техничным и подвижным не был бас, прозрачность и легкость моцартовского письма иногда ускользает от него, хотя, разумеется, есть счастливые исключения.

Триумфатором по праву можно считать Дениса Макарова в партии Лепорелло. Рискну утверждать, что он был лучшим в этот вечер. С самых первых нот сцены Notte e giorno faticar с ее ритмической упругостью и многочисленными быстрыми восьмыми он уверенно покорил зал своим артистизмом, тембром и манерой пения. Четкость артикуляции вкупе с интонационной точностью в речитативах, абсолютно лишенных в его устах часто встречающейся буффонной размытости, – чего же еще желать! В «каталожной» арии певец продемонстрировал разнообразие оттенков, хорошо прослушивался в ансамблях – в общем, с какой стороны ни посмотри, практически не к чему придраться.

Дон Оттавио – ахиллесова пята многих постановок «Дон Жуана». Лирический тенор, труднейшее испытание – Il mio tesoro. И еще один стилистический нюанс. Вот бывают так называемые «вставные» арии. А здесь вся партия некотором смысле носит «вставной» характер – уж больно персонаж отличается от других своей невысокой степенью жизненности, пускай и театральной. В нем мало динамики, сам он какой-то нерешительный и резонерский – одни намерения. При этом, возможно, самые красивые мелодии отданы Моцартом именно ему и их надо с блеском исполнить. В первой (венской) арии покорить всех спокойной и чистейшей нежностью, во второй – виртуозностью. Справился ли Сергей Балашов со всем этим? Не без труда, но справился! Если не считать некоторых невнятных быстрых нот во второй арии, в том числе на нижнем «ре», Балашов показал, что такие арии он петь умеет, что не может не радовать. И с дыханием у него, особенно на длинном «фа» не было особых проблем. Не уверен, правда, что попытка придать своей роли больше живости, плоти и драматизма, расширяя ее интонационную палитру и сдерживая чистый гедонизм, – шаг в верном моцартовском направлении. Какова здесь роль режиссерского, а может быть и дирижерского наставления – не берусь судить. Впрочем, и общие современные тенденции, сейчас таковы, что нежные трактовки этой партии в духе Коломана фон Патаки или Фрица Вундерлиха сейчас не в моде, а главную арию поют, как правило, чуть оживленнее и ажитатнее, нежели в старые времена.

Четвертый мужской персонаж – простолюдин Мазетто в исполнении Максима Осокина, звезд с неба не хватал, но и картины общей не портил. Зато с блеском выступил Дмитрий Степанович. Можно даже было бы и не сообщать читателям, в какой партии – итак ясно: это идеальный Командор. Командор вполне традиционный, ловко орудующий в финале своей железной рукой, но действующий завораживающе и поющий весьма точно и выверенно.

Переходя к женским образам придется слегка умерить пыл. Нет, никаких откровенных неудач здесь не наблюдалось. Более того, дебют молодой студентки ГИТИСа Инны Клочко был вполне удачным. У нее весьма милый голос, грамотная вокализация. Артистка раскованно держится на сцене, умело создавая непритязательный образ простушки, которая на самом-то деле весьма кокетлива, да и не столь проста. В общем, для Церлины – в самый раз!

Донна Анна и Донна Эльвира – разговор особый. Значительная часть того, что мы называем моцартовским стилем, сосредоточена в этих партиях. Хибла Герзмава – большой мастер, здесь с голосом все в порядке. Если не считать небольшого волнения в начале, выразившегося в досадной невнятице на словах Ah! del padre (3-я сцена), всю партию она провела сильно. Дело в другом – сама трактовка образа мне показалась слишком патетической, что, опять-таки, можно связать с постановочными задачами. Иногда это приводило к преувеличенным акцентам, например, на словечке io (фраза che son io crudel con te в арии Non mi dir). Тут надо считаться с риском возникновения пародийного эффекта. К тому же у Моцарта с его прозрачной тканью, любая индивидуальная трактовка роли должна сопрягаться с балансом ансамблевого музицирования. Вот и получилось, что в сложном дуэте с Доном Оттавио эта патетика героини, подчас, заглушала голос ее возлюбленного.

Что касается образа донны Эльвиры, то и здесь, мне кажется, постановщикам немного изменило чувство меры. Да, комедийное начало в этом «Дон Жуане» довольно сильно, и это неплохо. Но не до такой же степени, чтобы граничить с гротеском. Впрочем, любимой мною Наталье Петрожицкой со своей нелегкой задачей справиться удалось. Она была артистична и пластична. В музыкальном плане ее партию и все три арии (включая венскую) было слушать интересно. Правда, в голосе местами ощущалась усталость и столь свойственная певице ясность шлифовки изредка давала сбой. Скорее всего, это случайные издержки предпремьерного напряжения сил.

Ну и, наконец, оркестр, ведомый Уильямом Лейси. Здесь проведена была огромная работа и это чувствовалось. Оркестр чутко выполнял задачи, поставленные дирижером, звучал осмысленно и слаженно, в том числе в многочисленных ансамблях с певцами. А саму трактовку я бы назвал эмоционально уравновешенной, без крайностей в темпах и оттенках, что может вызвать только одобрение. И еще одно важное примечание – какое же удовольствие слушать Моцарта без аутентичных экспериментов. Можно ведь добиваться не слишком жирного благородного звучания и обычными оркестровыми средствами!

В «Дон Жуане» есть Scena ultima, своего рода моралите. Пусть же и у нас будет такая. Что хочется сказать под занавес? Много чего было нафантазировано в этой статье. Далеко не факт, что все это именно так задумывалось режиссером. Но это совершенно не важно! Хочется вновь повторить собственную мысль как рефрен: сила произведения искусства не в намерениях и декларациях авторов, а в таинстве рождения художественного результата, который светит своим собственным светом и находит столь же собственный отклик у зрителя!

В данном случае результат впечатляет – интерпретация Моцарта удалась.

Автор фото — Олег Черноус

Рекомендуем

• Опера на CD в интернет-магазине OZON.ru